Жила одна-одинешенька в деревне Панарино Евдокия. Уже тридцать три ей стукнуло, а ни мужа, ни детей. Хорошая была баба, и лицом недурна, вот только в деревне пару, себе так и не нашла, а за ее пределы не выезжала отродясь.
Сватался к ней еще лет десять назад Федька с соседней улицы, да только Люська, девка бойкая, увела жениха. В деревне много судачили о Дусиной судьбинушке: кто-то жалел, кто-то откровенно издевался, как та же Люська.
— Точно вам говорю, бабоньки, порча это у них семейная, по женской линии, — причитала Валька. — Да сами гляньте: мужика-то в их доме давным-давно не было. Дед Дуськин вроде как сгинул еще до того, как мамка ее народилась. Белым он был в революцию, папка Дуськин, на тот свет отправился, когда дитю всего три годков было. А Дуська-то и мужика -то близко не видела. Теперь так и останется вековухой. Кто ж возьмет ее в эти годы?
— Да какая порча! — смеялась Люська. — Просто баба она дурная, вот и шарахались от нее мужики. Мужики-то деревенские при бабах…
Минула зима. Оказалось, что в окрестностях Панарино обнаружили целое угольное месторождение. Было принято решение строить шахтерский поселок. Весной мужчин понаехало — с десятки бригад. Отрядили туда Панаринских баб в помощь по хозяйству, поехала и Дуся. Только парни в основном были все молоденькие. А кто постарше — женатики.
— Ты смотри, Дуська, мужиков — тьма тьмущая. Да только для тебя и тут суженого не нашлось! — смеялась Люська.
Дуся ничего не сказала, ушла молча. Так ей было горестно, когда Люська у нее Федьку увела. Очень он был сердцу мил и дорог. А теперь не жалела она об этом: пил Федька да Люську поколачивал…
Вскоре приехала на стройку еще одна бригада. Был у них бригадиром мужичок — все бабы от него шарахались.
— Ой, вы видели, девоньки, мужика-то этого? Он сегодня, как ко мне подошел, я аж поварешку выронила. Испугалась. Уродливый такой! — говорила Валька.
— Может на нашу Дуську хоть этот глянет? — снова смеялась Люська. А вообще слышала я, что болезнь у него такая есть. Не подходите к нему, болезнь у него!
После Люськиных наставлений как только мужичонка этот пытался к кому-то подойти — все бабы кидались врассыпную. Так и называли его между собой УРОДЛИВЫМ.
— Хозяюшка, безрукавка у меня изорвалась. Не заштопаешь? — обратился он к Дусе.
— Так отчего же не заштопать? А ну, покажи… Да тут не штопать надо. Заплатка нужна! Починю, не переживай. Верну, завтра.
— Ну, спасибо тебе, хозяюшка!
— А ты не благодари раньше времени!
— Ой, вы гляньте-ка, бабоньки! Дуська-то наша хоть жилетку мужицкую ухватила! Да еще и бригадирскую! Теперь, наверное в комнате своей на видное место повесит — язвила Люська.
Нервничала Дуся так, когда заплатку ставила, что руки тряслись. Но сделала все на совесть.
Утром собралась она на работу, а возвращать безрукавку и не хочется. Так она натосковалась одна, что даже одежда чья-то дома — уже радость. Сунула Дуся мужичку в руки и хотела бежать, чтобы он слез ее не видел.
— Да не чурайся ты меня, хозяйка. Знаю, что про меня говорят. Да не больной я никакой. Обожженный я. Звать-то тебя как?
— Евдокия, Дуся.
— Анатолий я. Толя. Хотя имени своего настоящего не знаю. Привезли меня в войну в детский дом — ни имени, ни фамилии. Обожженный тогда уже был. Потому фамилию дали Горелов. Установили, что мне годков два. День поступления в детдом датой рождения записали. Так что тридцать один, считай мне сейчас. А ты наверное думала, что я старик…
— Да ничего я не думала.
— Спасибо тебе, Дуся. Муж тебя не заругал, что ты чужую жилетку мужицкую взялась чинить?
— А нет у меня мужа, потому и ругать некому.
— Коли обращусь еще, не оттолкнешь?
— Не оттолкну.
Не оттолкнула Дуся Толю. Сама обратилась: попросила починить забор, который совсем завалился. Да и как ему не завалиться — тридцать лет в доме мужчины не было! Оказалось, что у Толи золотые руки, да и человек золотой…
Зажила семья Гореловых всей деревне на зависть. Люська так вообще чуть собственным ядом не захлебнулась.
Дуся души не чаяла в своем муже. Толя на руках жену носил, а с дочерей-погодок пылинки сдувал. Ну и пусть лицом уродлив, главное, что душою красив!
